Неточные совпадения
Достали откуда-то крючьев, привезли из
города трубу и начали не торопясь растаскивать уцелевший материал и тушить остатки
огня.
Город спал, только в некоторых окнах мелькали
огни.
Варвара. Вздор все. Очень нужно слушать, что она городит. Она всем так пророчит. Всю жизнь смолоду-то грешила. Спроси-ка, что об ней порасскажут! Вот умирать-то и боится. Чего сама-то боится, тем и других пугает. Даже все мальчишки в
городе от нее прячутся, грозит на них палкой да кричит (передразнивая): «Все гореть в
огне будете!»
Всюду ослепительно сверкали
огни иллюминаций, внушительно гудел колокол Ивана Великого, и радостный звон всех церквей
города не мог заглушить его торжественный голос.
Город молчал, тоже как бы прислушиваясь к будущему. Ночь была холодная, сырая, шаги звучали глухо, белые
огни фонарей вздрагивали и краснели, как бы собираясь погаснуть.
Он шел встречу ветра по главной улице
города, уже раскрашенной
огнями фонарей и магазинов; под ноги ему летели клочья бумаги, это напомнило о письме, которое Лидия и Алина читали вчера, в саду, напомнило восклицание Алины...
Самгин, как всегда, слушал, курил и молчал, воздерживаясь даже от кратких реплик. По стеклам окна ползал дым папиросы, за окном, во тьме, прятались какие-то холодные
огни, изредка вспыхивал новый огонек, скользил, исчезал, напоминая о кометах и о жизни уже не на окраине
города, а на краю какой-то глубокой пропасти, неисчерпаемой тьмы. Самгин чувствовал себя как бы наполненным густой, теплой и кисловатой жидкостью, она колебалась, переливалась в нем, требуя выхода.
На тумбах, жирно дымя, пылали
огни сальных плошек. Самгин нашел, что иллюминация скудна и даже в
огне есть что-то нерешительное, а шум
города недостаточно праздничен, сердит, ворчлив. На Тверском бульваре собрались небольшие группы людей; в одной ожесточенно спорили: будет фейерверк или нет? Кто-то горячо утверждал...
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил
огонь; на пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег,
город был не слышен, точно глубокой ночью.
«Вероятно, шут своего квартала», — решил Самгин и, ускорив шаг, вышел на берег Сены. Над нею шум
города стал гуще, а река текла так медленно, как будто ей тяжело было уносить этот шум в темную щель, прорванную ею в нагромождении каменных домов. На черной воде дрожали, как бы стремясь растаять, отражения тусклых
огней в окнах. Черная баржа прилепилась к берегу, на борту ее стоял человек, щупая воду длинным шестом, с реки кто-то невидимый глухо говорил ему...
— Ну, и не говорите, — посоветовал Тагильский. При
огне лицо его стало как будто благообразнее: похудело, опали щеки, шире открылись глаза и как-то добродушно заершились усы. Если б он был выше ростом и не так толст, он был бы похож на офицера какого-нибудь запасного батальона, размещенного в глухом уездном
городе.
В магазинах вспыхивали
огни, а на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно было видеть людей, которые шли встречу друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди в небо и в землю, заключая и
город и душу в холодную, скучную темноту.
Город был пышно осыпан снегом, и освещаемый полной луною снег казался приятно зеленоватым. Скрипели железные лопаты дворников, шуршали метлы, а сани извозчиков скользили по мягкому снегу почти бесшумно. Обильные
огни витрин и окон магазинов, легкий, бодрящий морозец и все вокруг делало жизнь вечера чистенькой, ласково сверкающей, внушало какое-то снисходительное настроение.
Домой пошли пешком. Великолепный
город празднично шумел, сверкал
огнями, магазины хвастались обилием красивых вещей, бульвары наполнял веселый говор, смех, с каштанов падали лапчатые листья, но ветер был почти неощутим и листья срывались как бы веселой силой говора, смеха, музыки.
На улице было пустынно и неприятно тихо. Полночь успокоила огромный
город.
Огни фонарей освещали грязно-желтые клочья облаков. Таял снег, и от него уже исходил запах весенней сырости. Мягко падали капли с крыш, напоминая шорох ночных бабочек о стекло окна.
Город уже проснулся, трещит, с недостроенного дома снимают леса, возвращается с работы пожарная команда, измятые, мокрые гасители
огня равнодушно смотрят на людей, которых учат ходить по земле плечо в плечо друг с другом, из-за угла выехал верхом на пестром коне офицер, за ним, перерезав дорогу пожарным, громыхая железом, поползли небольшие пушки, явились солдаты в железных шлемах и прошла небольшая толпа разнообразно одетых людей, впереди ее чернобородый великан нес икону, а рядом с ним подросток тащил на плече, как ружье, палку с национальным флагом.
Он оделся и, как бы уходя от себя, пошел гулять. Показалось, что
город освещен празднично, слишком много было
огней в окнах и народа на улицах много. Но одиноких прохожих почти нет, люди шли группами, говор звучал сильнее, чем обычно, жесты — размашистей; создавалось впечатление, что люди идут откуда-то, где любовались необыкновенно возбуждающим зрелищем.
Впереди, на черных холмах, сверкали зубастые
огни трактиров; сзади, над массой
города, развалившейся по невидимой земле, колыхалось розовато-желтое зарево. Клим вдруг вспомнил, что он не рассказал Пояркову о дяде Хрисанфе и Диомидове. Это очень смутило его: как он мог забыть? Но он тотчас же сообразил, что вот и Маракуев не спрашивает о Хрисанфе, хотя сам же сказал, что видел его в толпе. Поискав каких-то внушительных слов и не найдя их, Самгин сказал...
— Ничего: он ездил к губернатору жаловаться и солгал, что я стрелял в него, да не попал. Если б я был мирный гражданин
города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как было дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб до Петербурга никаких историй не доходило»: этого он, как
огня, боится.
И это правда. Обыкновенно ссылаются на то, как много погибает судов. А если счесть, сколько поездов сталкивается на железных дорогах, сваливается с высот, сколько гибнет людей в
огне пожаров и т. д., то на которой стороне окажется перевес? И сколько вообще расходуется бедного человечества по мелочам, в одиночку, не всегда в глуши каких-нибудь пустынь, лесов, а в многолюдных
городах!
Одно и так попало нечаянно в колеса французского парохода: командир хотел открыть
огонь по
городу.
Когда стемнело, мы видим вдруг в проливе, ведущем к
городу, как будто две звезды плывут к нам; но это не японские
огни — нет, что-то яркое, живое, вспыхивающее.
Он пробовал зажечь
город, но и то неудачно: выгорело одно предместье, потому что
город зажжен был против ветра и
огонь не распространился.
В
городе уже сияли
огни; особенно ярко освещаются китайские ряды разноцветными бумажными фонарями.
Мы въехали в
город с другой стороны; там уж кое-где зажигали фонари: начинались сумерки. Китайские лавки сияли цветными
огнями. В полумраке двигалась по тротуарам толпа гуляющих; по мостовой мчались коляски. Мы опять через мост поехали к крепости, но на мосту была такая теснота от экипажей, такая толкотня между пешеходами, что я ждал минут пять в линии колясок, пока можно было проехать. Наконец мы высвободились из толпы и мимо крепостной стены приехали на гласис и вмешались в ряды экипажей.
Показались
огни, и мы уже свободно мчались по широкой, бесконечной улице, с низенькими домами по обеим сторонам, и остановились у ярко освещенного отеля, в конце
города.
Не забуду также картины пылающего в газовом пламени необъятного
города, представляющейся путешественнику, когда он подъезжает к нему вечером. Паровоз вторгается в этот океан блеска и мчит по крышам домов, над изящными пропастями, где, как в калейдоскопе, между расписанных, облитых ярким блеском
огня и красок улиц движется муравейник.
В груди у Половодова точно что жгло, язык пересох, снег попадал ему за раскрытый воротник шубы, но он ничего не чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его как камень. Вот на каланче пробило двенадцать часов… Нужно было куда-нибудь идти; но куда?.. К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов, как пьяный, побрел вниз по Нагорной улице.
Огни в домах везде были потушены; глухая осенняя ночь точно проглотила весь
город. Только в одном месте светил огонек… Половодов узнал дом Заплатиной.
Музыка по-прежнему долетала до нас, звуки ее казались слаще и нежнее;
огни зажглись в
городе и над рекою.
Быть может, во веем
городе я один стою вот здесь, вглядываясь в эти
огни и тени, один думаю о них, один желал бы изобразить и эту природу, и этих людей так, чтобы все было правда и чтобы каждый нашел здесь свое место.
В
городе Дубно нашей губернии был убит уездный судья. Это был поляк, принявший православие, человек от природы желчный и злой. Положение меж двух
огней озлобило его еще больше, и его имя приобрело мрачную известность. Однажды, когда он возвращался из суда, поляк Бобрик окликнул его сзади. Судья оглянулся, и в то же мгновение Бобрик свалил его ударом палки с наконечником в виде топорика.
Магнату пришлось выбраться из
города пешком. Извозчиков не было, и за лошадь с экипажем сейчас не взяли бы горы золота. Важно было уже выбраться из линии
огня, а куда — все равно. Когда Стабровские уже были за чертой
города, произошла встреча с бежавшими в
город Галактионом, Мышниковым и Штоффом. Произошел горячий обмен новостей. Пани Стабровская, истощившая последний запас сил, заявила, что дальше не может идти.
— Тебе я не советую идти в
город, — говорил Стабровский едва бежавшему Штоффу. — Народ потерял голову… Как раз и в
огонь бросят.
Этот визит все-таки обеспокоил Галактиона. Дыму без
огня не бывает. По
городу благодаря полуяновскому делу ходили всевозможные слухи о разных других назревавших делах, а в том числе и о бубновской опеке. Как на беду, и всеведущий Штофф куда-то провалился. Впрочем, он скоро вернулся из какой-то таинственной поездки и приехал к Галактиону ночью, на огонек.
Носились тучи искр,
огонь перебрасывало через несколько кварталов, а тут еще поднялся настоящий вихрь, точно ополчилось на беззащитный
город само небо.
— В
огонь их надо было бросить! — жалели в оставшейся у ворот толпе. — Видишь, подожгли
город, а сами бежать!
Катались на лодках по Днепру, варили на той стороне реки, в густом горько-пахучем лозняке, полевую кашу, купались мужчины и женщины поочередно — в быстрой теплой воде, пили домашнюю запеканку, пели звучные малороссийские песни и вернулись в
город только поздним вечером, когда темная бегучая широкая река так жутко и весело плескалась о борта их лодок, играя отражениями звезд, серебряными зыбкими дорожками от электрических фонарей и кланяющимися
огнями баканов.
Потом о больших
городах и дворцах, о высокой церкви с куполом, который весь вдруг иллюминовался разноцветными
огнями; потом об жарком, южном
городе с голубыми небесами и с голубым морем…
— То есть, не столько"внутреннее чутье", сколько начальственное распоряжение. Скажет начальство чебоксарцу: вот
город Золотоноша, в котором живут всё враги; любезный чебоксарец! возьми и предай Золотоношу
огню и мечу! И чебоксарец исполнит все это.
— Братья… — это она. — Братья! Вы все знаете: там, за Стеною, в
городе — строят «Интеграл». И вы знаете: пришел день, когда мы разрушим эту Стену — все стены — чтобы зеленый ветер из конца в конец — по всей земле. Но «Интеграл» унесет эти стены туда, вверх, в тысячи иных земель, какие сегодня ночью зашелестят вам
огнями сквозь черные ночные листья…
Точно там, далеко-далеко за облаками и за горизонтом, пылал под невидимым отсюда солнцем чудесный, ослепительно-прекрасный
город, скрытый от глаз тучами, проникнутыми внутренним
огнем.
"Христос воскрес!" — звучат колокола, вдруг загудевшие во всех углах
города;"Христос воскрес!" — журчат ручьи, бегущие с горы в овраг;"Христос воскрес!" — говорят шпили церквей, внезапно одевшиеся
огнями;"Христос воскрес!" — приветливо шепчут вечные
огни, горящие в глубоком, темном небе;"Христос воскрес!" — откликается мне давно минувшее мое прошлое.
Еще вчера свечеру я чувствовал, что в
городе делалось что-то необычайное. В половине двенадцатого во всех окнах забегали
огни, и вслед за тем потянулся по всем улицам народ, и застучали разнородные экипажи крутогорской аристократии.
А в
городе между тем во всех окнах горят уж
огни; по улицам еще бродят рассеянные группы гуляющих; вы чувствуете себя дома и, остановив ямщика, вылезаете из экипажа и сами идете бродить.
Наконец он дошел до самого верха, над колоколами, и оглянулся.
Город лежал окутанный мглою;
огней сквозь осенний туман не было видно. Решетка в этом ярусе была такая низенькая, что опереться на нее было нельзя, а ограниченность пространства не допускала разбега. Однако кончить все-таки было нужно, кончить теперь же, сейчас, потому что завтра, упаси бог, он и впрямь юродствовать начнет.
Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина все нет и нет. Но вот на
город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных
огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.
— Слезы погоревших утрут, но
город сожгут. Это всё четыре мерзавца, четыре с половиной. Арестовать мерзавца! Он тут один, а четыре с половиной им оклеветаны. Он втирается в честь семейств. Для зажигания домов употребили гувернанток. Это подло, подло! Ай, что он делает! — крикнул он, заметив вдруг на кровле пылавшего флигеля пожарного, под которым уже прогорела крыша и кругом вспыхивал
огонь. — Стащить его, стащить, он провалится, он загорится, тушите его… Что он там делает?
Один — для того, чтоб опустошить
огнем и мечом, другой — для того, чтоб опустошенное восстановить, третий, наконец, для того, чтоб написать статистическое описание
города Череповца.
Вот какова моя каторга! — говорит он ликующим обывателям, — вот зачем я
города огнем палил, народ пугал, науки истреблял.